Асбест

Я кончил себе на живот, вытерся краем простыни и заснул, а когда проснулся, на постели рядом со мной сидел мой брат. Он был одет в мятый плащ, на ботинки налипли комья грязи. Брат выглядел уставшим и грустным, и это было не удивительно, ведь он умер много лет назад.

Брат сказал, что я должен вернуться на ферму, потому что там происходит что-то страшное. Я спросил, что случилось, но он только поцеловал меня в губы и вышел из комнаты.

При жизни он никогда не был таким красивым, смерть сделала его лучше. Я понял, что должен следовать его указаниям.

Ферма, где мы выросли, и где наш отец едва не отрубил мне ступню, когда косил траву, находилась на другом конце мира, в двадцати годах в прошлом. Мне нужно было преодолеть не только расстояние, но и время, поэтому я встал с постели и купил билет на самолет.

До этого я никогда не летал. В газетах пишут, что самолет – это самый дорогой и изощренный способ русской рулетки. Я боюсь смерти, особенно теперь, когда у меня появилась цель.

Всю дорогу до аэропорта я вглядывался в вывески, афиши и номера автобусов – и видел в них знамения смерти. Я был уверен, что не перенесу этот полет.

Может быть, брат именно это и имел в виду, когда говорил, что я должен вернуться на ферму. Может быть, смерть – это и есть ферма, место, куда мы обречены возвращаться.

Аэропорт был устроен таким образом, чтобы люди бездумно перемещались из одной очереди в другую, как коровы на бойне.

Меня заставили раздеться и выдали мне одноразовые тапки, похожие на большие синие презервативы для ног. Взращенная в больничных коридорах паранойя заставила меня думать, что эта одноразовая обувь – на самом деле не одноразовая. Что в конце смены корзины с грязными и чистыми тапками просто меняют местами. Адская машина аэропорта намеревалась не просто убить меня, но еще и осквернить мое тело грибком.

Служащий с холодными голубыми глазами обследовал мою прямую кишку. Его палец был затянут в напальчник телесного цвета. От страха перед полетом мой сфинктер сжался, и, когда служащий вынул палец, напальчник остался внутри.

Служащий с холодными голубыми глазами сделал вид, что ничего не произошло, и меня пропустили в следующий зал. Там мою одежду забрали и сожгли, а голову обрили наголо. Служащие сожгли бы и мой багаж, но у меня не было багажа.

Наконец, я попал в зал ожидания. В зале ожидания, как и на пляжах всего мира, не было ни одного пропорционального тела. Мужчины были сутулыми, с худыми руками и пухлыми животами, женщины отличались от них только огромными сисярами и жопами. Я вспомнил, каким красивым был мой брат, и захотел увидеть его снова.

В зале ожидания не было туалета. Я подумал, что это не правильно, потому что в любом месте, где люди сидят и ждут смерти, должен быть туалет, чтобы можно было в любой момент обоссаться со страху. Никого, кроме меня, отсутствие туалета не смущало – люди ссали и срали прямо на пол.

Я пробыл в этом месте так долго, что потерял счет времени. Флуоресцентные лампы под потолком не давали уловить смену дня и ночи.

Когда нас выпустили на летное поле, я стал ловить губами дождь, но дождя не было. Людей собрали в организованную толпу и погнали к чернеющему вдалеке самолету. Рядом ехал военный джип, человек в форме подгонял нас окриками в мегафон.

Самолет был грязным, с пылью в швах. Он выглядел ненадежно. Я понял, что скоро увижусь с братом. Внутри воняло как в старом ботинке. Закругляющиеся стены были оклеены обоями в цветочек, обивка на сиденьях напоминала мебель в старом бабушкином доме, где мы с братом жили, когда ферма сгорела.

Я сел в кресло и вцепился в подлокотники. Самолет разогнался и взлетел. В момент отрыва от земли многие люди кричали. Я был одним из них.

Спинка кресла передо мной была сконструирована таким образом, чтобы в случае чего отрубить мне голову откидным столиком. Мне некуда было деть колени. Я стал смотреть в иллюминатор. Сзади всю дорогу грохотало что-то, тональностью напоминавшее цинковое ведро. На каждый вираж самолета я реагировал всем организмом, у меня отнимались ноги, сводило живот, ныли пломбы. Я даже не мог толком откинуться в кресле – меня смущала салфетка-подголовник. Предполагалось, что она одноразовая, но я заподозрил, что здесь такая же напара, как с одноразовыми тапками.

Когда самолет набрал высоту, стенка, к которой я прижимался щекой, стала холодной, по обоям потекли капли конденсата.

В середине полёта стюард развез на тележке обед – разные части свиной туши. Я не хотел есть – у меня в животе и так застрял комок водорослей, – но взял порцию, чтобы не отличаться от других пассажиров. Мне досталась свиная голова. Я поставил ее на откидной столик перед собой.

Свиная голова выглядела совершенно безмятежной, она уже свое отбоялась. Я попытался выпилить ее хитрый глаз при помощи пластиковых вилки и ножа, но у меня ничего не вышло, я сдался и снова стал смотреть в иллюминатор.

Я видел облака и тени от облаков на земле, а еще тень нашего самолета на земле и на облаках. Потом я увидел своего брата. Он летел над крылом и показывал мне жестами, что я должен торопиться. Я кивнул и пересел на свободное место в носу самолета. Так я стал на несколько метров ближе к ферме – это все, что я мог сделать.

Когда самолет сел, мне пришлось пройти знакомую унизительную процедуру в обратном порядке. Мне разрешили одеться. Одежда оказалась той же самой, что совсем недавно сожгли у меня на глазах. Я ощупал голову, и оказалось, что мои волосы снова отросли. Я вернулся в тот же самый аэропорт, в тот же город, но это не имело значения, потому что куда бы я ни ехал – я ехал на ферму.

Я встал с постели и взял такси. В такси воняло как в старом ботинке. За рулем был мой брат. Он ничего не говорил, только улыбался усталой улыбкой, глядя на меня в зеркало заднего вида.

Город остался за спиной, асфальтовая дорога кончилась. Такси подпрыгивало на камнях и кочках. От вибрации у меня возникла эрекция. Это означало, что ферма уже близко. Я прислонился щекой к стеклу и задремал.

***

короче, я ехал в маршрутке, и напротив меня сидела тёлка в короткой юбке, и мне было видно ее трусы, они были желтого цвета, и я стал представлять себе, что эта телка сосет у меня на глазах у всех пассажиров, и возбудился, и у меня встал ***, и джинсы спереди сильно приподнялись, и я специально расставил ноги, чтобы эта телка заметила, что у меня стоит, и она опустила глаза вниз, увидела, что у меня стоит, смутилась и отвела глаза, но потом опять посмотрела на мой стояк и улыбнулась, а потом вышла на следующей остановке, и я вышел за ней следом, и она заметила, что я иду за ней, и стала вилять жопой, и я шел за ней и шел, и представлял себе, как я трахаю ее между булок, а потом она сосет мой хуй, покрытый ее говном, а потом я кончаю ей на лицо, стараясь целиться в глаза и ноздри, а потом я упал в открытый люк и ****анулся головой о канализационную трубу и умер, шутка, ни хуя я не умер, я даже в люк не упал, это я типо пошутил, чтобы веселее было, а потом я оказался дома у этой телки, она жила в какой-то дурацкой общаге с какими-то ебнутыми на всю голову соседями, и у нее в комнате на стенах висели постеры Гигера, и еще воняло ароматической свечкой, и это хорошо, значит, тёлка развратная и любит всякие экзотические штучки, типа механических хуев и Камасутры, и все такое, и мы, короче, легли на кушетку, и я задрал ей подол и стал массировать ее ****у через трусы и одновременно засунул язык ей в рот, и стал ощупывать ее зубы изнутри, и это так ее завело, что ее трусняки промокли насквозь, и я оттянул их в сторону, и засунул палец в ****у, и стал водить туда-сюда как маленьким хуем, и тогда телка совсем обезумела и стала умолять меня ее трахнуть, и я расстегнул джинсы и достал наружу свой хуй, он неслабо стоял и весь покрылся страшными венами, от вида которых мне сделалось не по себе, и еще у меня под залупной кожей собралось до хуя этой белой дряни, которая появляется, если долго не моешься, а это как раз мой случай, потому что я не был дома уже несколько дней, и мои яйца и хуй жестко воняли, и я подумал, что с моей стороны было бы культурно пойти принять душ, но потом я решил, что не стоит, потому что пока я буду искать душ в этой сраной общаге, телка заскучает и передумает ****ься, короче, я стер белую дрянь пальцем и воткнул хуй прямо телке в ****ищу, довольно таки волосатую, и стал работать, сначала медленно, а потом все жестче и жестче, и телке это нравилось, и она орала, и ее сиськи тряслись так, что соски описывали окружности по часовой стрелке, если я долбил хуем в левую стенку ее ****ищи, и против часовой – если в правую, это я типо пытался найти точку Джи, или как там эта хуйня называется, короче ее трясущиеся сиськи меня загипнотизировали, и я дико проперся, и впился телке в шею и так засосал кожу, что сразу появился засос, здоровенный, в форме моих губ, я вообще считаю, что у телок должны быть большие сиськи, потому что если сисек нет, то это уже не телка, а ебаный скелет, и вообще вся эта мода на худых уёбищных кукол на шарнирах стала результатом заговора модельеров, потому что модельеры все пидары, и хотят приучить нормальных мужиков испытывать стояк на телок без сисек, потому что телка без сисек – это практически пацан, и весь этот сраный унисекс ведет к тому, что людям станет все равно кого ебать – мальчиков или девочек, и все перевернется с ног на голову, а именно этого педикам и надо, чтобы запустить в свой гнилой мирок свежую струю пацанской спермы, вот что, короче, я думаю, но меня все это, ****ь, не касается, и я задумываюсь так глубоко только для того, чтобы не кончить слишком быстро, потому что я нормальный пацан, с нормальными предпочтениями, что я и доказываю в данный момент, когда ебу эту козырную телку, а она визжит как резаная, потому что ей это охуительно нравится, еще бы, *****, ей не нравилось, и она кончает, и стенки ее ****ы сжимаются так сильно, что мой хуй выдавливает наружу, и я пользуюсь этой возможностью засадить ей в жопу, тем более, что там уже и так все разъебано до меня, и телка, хотя и орет и возмущается для виду, на самом деле прется, и я проталкиваю все глубже и глубже, пока кончик моего хуя не упирается в колючую какашку, и я вижу, что телка это тоже почувствовала, и немного смущена, но уже через секунду нам становится абсолютно похуй на такие мелочи, потому что мы оба мощно кончаем, и я выстреливаю кончиной ей в жопу, а потом вынимаю и успеваю запустить пару струй ей на живот, хотя, конечно, я хотел бы попасть ей в рожу, но, к сожалению, первый мощный запал уже потрачен, и мы лежим, отстранившись друг от друга, и я доволен как слон, что поебался, жалко только, что не успел дать ей в голову, а то теперь она вряд ли согласится отсосать, потому что у меня на хуе засыхают сперма, говно и ****яная смазка, хотя кто его знает, за спрос ведь денег не берут, и я как раз собираюсь предложить ей всосать вялого, как вдруг дверь ее конуры распахивается, и на пороге появляется здоровенный мужичина в клетчатой рубашке, и в руках у него огромное двуствольное ружьище, и этот мужичина громко орет и выглядит угрожающе, и из-за спины у него ярко светит солнце, не давая мне толком рассмотреть его лицо, и это все очень странно, потому что я точно помню, что мы шли сюда по длинному темному коридору, в котором даже лампочки не было, не то, что солнца, и мужик хватает меня за ворот футболки, которую я не стал снимать, потому что хотел засадить поскорее, и стаскивает меня с кровати, а телка в это время лежит совершенно неподвижно, как будто ничего не происходит, видать крепко я её отодрал, и мужик хуярит меня стволом ружья по губам, а потом начинает ****ить меня ногами, и орет что-то про то, что я нагло трахнул его дочь у него дома, и что он, *****, этого не потерпит, и я лежу с полным ртом своих зубов, и вижу, что постеры Гигера на стенах пропали, и вместо них появились какие-то ****ские календари с котятами, а в углу, где раньше стояли ароматические свечи, теперь стоит иконка с Исусом, а потом я вижу на шее у мужика огромный фиолетовый засос в форме моих губ, и понимаю, что на самом деле трахнул не его дочь, а его самого, принявшего обличие дочери, и это понимание повергает меня в глубокий ахуй, а мужик все ****ит и ****ит меня ногами, а потом хватает меня за шкирку и вытаскивает наружу, и я вижу, что вместо коридора там утоптанная и твердая как камень земля и какие-то ограждения, за которыми толпятся и орут какие-то вонючие животные, а еще дальше открывается типо сельский вид, и мужик вываливает наружу свой болт, здоровее, чем у меня, и начинает ссать мне прямо в лицо, и я не в силах сопротивляться, и даже не могу нормально закрыть рот, потому что у меня не хватает зубов, и я чувствую, что ссаки попадают мне в рот и обжигают ранки, которые оставили мелкие осколки зубов, и я беззвучно скулю, а за оградой кричат какие-то животные

***

Брат высадил меня на развилке и сказал, что дальше не поедет. Я решил идти вправо, потому что был правшой, но тут брат стал кричать мне вдогонку и требовать денег за проезд, и тогда я понял, что это не мой брат, а обыкновенный таксист.

Я расплатился с ним мятой купюрой, на которой был записан номер чьего-то телефона. Запись означала, что когда-то у меня была другая жизнь, кроме этой.

Пыль, которую я поднимал при ходьбе, делала видимыми солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листву.

Чем дальше я шел, тем более знакомой казалась мне местность. Я провел в этих краях все детство, не считая коротких каникул в старом бабушкином доме, когда ферму отстраивали заново после пожара. Я не хотел уезжать с пепелища, потому что боялся новых мест, и долго упрашивал отца, чтобы он позволил мне остаться и помочь с отстройкой. Но отец был непреклонен. Наверное, он догадывался, что ферму подожгли мы с братом, и боялся еще одной диверсии.

Старый бабушкин дом стоял на окраине города. Скота бабушка не держала, а на земле вокруг дома не росло ничего, кроме хвоща и подорожника, поэтому для нас с братом привычной работы не было. Мы целыми днями бродили по окрестностям, нарываясь на драку с местными мальчишками, а в дождливые дни смотрели телевизор, лежа на ворсистом ковре.

Бабушка была с нами терпелива и только изредка, когда мы все-таки выводили ее из себя своими выходками, запирала нас в подвале. Там было не холодно, но темно, и брат всегда обнимал меня в темноте, и целовал меня в лоб и в губы, если мне становилось страшно.

Воспоминания о брате были очень яркими. Я был уверен, что увижу его лицо в листве, если присмотрюсь повнимательнее. Но там ничего не было, только старый пень – дом жужелиц. Ощущение близости смерти, которое утихло в такси, вновь нарастало.

Тропинка расширилась. Вскоре мне встретилась старуха, которая сидела у обочины на деревянном ящике и торговала пыльными сладостями и домашним вином. Она была одета во все черное – черную юбку, черную кофту, черный платок – и пряталась от солнца под черным зонтом.

Я спросил у нее, как добраться до фермы. Старуха не ответила. По ее лицу, скрытому тенью зонта, невозможно было понять – глухая она, или молчит из принципа. Я решил, что нужно что-нибудь купить, чтобы ее задобрить. Я тряхнул мошной, и старуха сразу же ожила. Она поднялась с ящика, достала из него пластиковую бутылку из-под кока-колы и бережно, как младенца, вручила мне. Цветом вино напоминало воду, в которой вымыли кисточку после гуаши.

Я повторил вопрос, и старуха ткнула пальцем вдоль тропинки – в ту сторону, куда я и так шел без ее благословения.

Я сплюнул в пыль и пошел дальше. На ходу я открыл бутылку и заглянул под крышку с рефлекторной надеждой что-нибудь выиграть. Ничего. На вкус вино оказалось дрянью. Злокозненная старуха превратила воду в вино при помощи спирта и пищевого красителя.

Я снова вернулся мыслями в прошлое. До того, как случился пожар, мы с братом даже не знали о существовании бабушки. Она была матерью нашей матери, а своей матери мы тоже не знали. Отец всегда говорил нам, что она умерла.

Бабушка же сказала, что на самом деле наша мать бросила отца и уехала с дальнобойщиком, потому что не могла больше выносить жизнь на ферме.

Я не знал, кому верить. Конечно, мне хотелось думать, что моя мать жива, но я не мог понять, как кому-то может не понравиться жить на ферме. Тогда мне казалось, что ферма – это здорово. Наверное, я ошибался.

Брат говорил, что наша бабушка – ведьма. Бабушка была худой, седой и старой. Она носила черные джинсы и черную водолазку. Еще она пила, и курила, и громко пукала, и кормила окрестных котов едой со снотворным, а когда коты вырубались, забрасывала их на крышу своего дома, и они не могли оттуда слезть и громко орали по ночам.

Вся моя теперешняя жизнь – это просто попытка отоспаться после бессонных ночей в бабушкином доме.

Я шел так долго, что потерял счет времени. Флуоресцентные лампы под потолком не давали уловить смену дня и ночи. Ступни пульсировали. Я понял, что никогда не дойду до фермы пешком, потому что это – мистическое путешествие.

Чем больше я вспоминал о бабушке, тем сильнее мне казалось, что она и та старуха в черном у обочины – один и тот же человек. Сначала брат, теперь бабушка – на моем пути мне помогали мертвецы.

Я почувствовал во рту вкус крови, но когда я сплюнул на землю, слюна была прозрачной.

Чтобы избавиться от привкуса я выпил еще фальшивого вина, но вкус крови только усилился.

Я понял, что вино – это тухлая кровь моей матери, и я пил и пил, и не мог остановиться, пока не опустошил всю бутылку. Меня замутило. Я стал проваливаться все ниже и ниже, и на какое-то время стал женщиной.

И я затолкала край простыни себе в рот и оказалась в комнате, где не было ни стен, ни пола, а был только потолок, с которого свисали гроздья мужских половых членов, набухших от крови. Это была моя кровь. У каждого члена была своя тональность. Я ударяла по ним берцовой костью моей матери, и получалась музыка. На звук прибежали собаки и дети. Они стали сосать пальцы у меня на ногах. Я кончила несколько раз подряд и провалилась ниже.

Я ударилась лицом о ЖОПУ МИРА и потеряла сознание.

Когда я очнулась, берцовая кость моей матери была засунута мне во влагалище. Шкрябающий металлический звук, который сделал меня такой, издавала крутящаяся в стиральной машине пуговица – она оторвалась от твоих джинсов, любимый. Я попыталась произнести слово «ФЕРМА», но получилось «ЕБЛЯ». Гном в черном спортивном костюме, который сидел на краю ванны, подал мне руку и помог встать. Я отблагодарила его поцелуем, и его спортивный костюм стал еще чернее. Я спросила у гнома, что это значит, и он ответил, что это не значит ничего, а потом пукнул и умер. Берцовая кость моей матери превратилась в живого ужа и уползла.

Я кивнула мальчику, сидевшему за соседним столиком, и он кивнул мне в ответ. Он передал мне пакет и скрылся. В пакете лежал ребенок-пистолет. Я допила кофе и увидела на дне чашки надпись «СЕЙЧАС». Я достала ребенка-пистолет из пакета и выстрелила в официантку. Официантка упала на пол и родила грейпфрут.

Грейпфрут подкатился к моим ногам, и я поняла, что возвращаюсь назад в свое детство, на ферму, где жили кролики с красными глазами и папочка-фермер с антрацитово-черной дырой вместо головы.

***

короче, у меня когда-то был кореш, и его, как покурит, все время пробивало на умняк, и он начинал выдавать всякие типо мудрые изречения, вроде «весь мир – аптека, и люди в нем – аптекари», а я ему говорил, слушай, ты, пидар тупорылый, что ты за ***ню несешь, если все аптекари, то кому они тогда продают, ****ь, а еще я знал одну телку, мы с ней почти поебались, и она мне сказала, что у нее была эрозия матки, которую пришлось выжечь электрическим ножом, и от этого у телки в ****е остались шрамы, но ей это было даже в кайф, потому что после этого она стала сильнее переться от ебли и кончать помногу раз, а еще у меня была собака, но это совсем давно было, почти уже ничего не помню про нее, даже, как звали, не помню, помню только, она была очень слюнявая и вечно вафляла мне футболку и ладони, и надо было сразу идти в душ после того, как с ней повозишься, сам не знаю, чего вдруг я решил об этом вспомнить, наверное это у меня типо вся жизнь проносится перед глазами, когда этот здоровенный мужичина в клетчатой рубашке оттаскивает мое бесчувственное тело в сарай, вяжет меня веревками и подвешивает на балку под потолком, это же просто ****ец какой-то, я же ничего такого не сделал, чтобы так со мной обращаться, и веревки натягиваются под мышками и давят на мои распухшие лимфатические узлы, и я охуеваю от боли и оттого, что мои ноги болтаются высоко над землей, и я прошу мужика отпустить меня, но он говорит мне, заткнись, ублюдок, пока я тебя вообще не убил на хуй, и заталкивает мне в рот сено, от которого дико смердит навозом, и уходит, а я остаюсь болтаться в полном одиночестве, пытаясь выплюнуть сено изо рта, и осматриваю, как могу, этот сраный сарай и вижу в углу две лопаты, и косу, и грабли, и какой-то шланг, и думаю, что было бы здорово добраться до них, и охуячить этого мужика по черепу, когда он вернется, и я начинаю раскачиваться из стороны в сторону, в надежде, что веревка не выдержит, и я смогу освободиться, но ничегошеньки у меня не выходит, и, чтобы чем-то себя занять, я опять начинаю вспоминать свою прошлую жизнь, особенно все свои поебки, которых у меня было, если честно, не так уж и много, а если не считать сегодняшней, то и вообще почти не было, и не важно, что эта телка оказалась на самом деле мужиком, все равно я ее знатно отдрючил, и от этих воспоминаний у меня опять встал хуй, и настроение мое тоже улучшилось, потому что я еще раз доказал себе, что я нормальный пацан, если даже при таком экстриме способен на стояк, но тут в сарай вернулся тот ебнутый на всю голову мужик, и мои размышления были прерваны, потому что мужик привел с собой огромную грязную свинью, которая громко дышала и зыркала по сторонам своими маленькими тупорылыми глазками, и мужик казался очень довольным, и он подошел ко мне и стал ****ить меня кулачищами в живот, и меня мотало из стороны в сторону, как боксерскую грушу, и было охуенно больно, и я громко орал, и изо рта у меня вылетали остатки сена, а потом я отключился, а когда пришел в себя, я уже лежал лицом вниз на земляном полу, и руки мои по-прежнему были связаны, и мое очко разрывалось от боли, потому что кто-то навалился на меня сзади и жарил прямо в жопу, и я сначала подумал, что это тот сумасшедший мужик мстит мне, за то, что я его выебал в образе его дочери, но потом увидел, что сам мужик стоит в сторонке и потирает ладони, и смеется надо мной, и это значило, что меня порет тот здоровенный хряк, и этот хряк с тупым остервенением долбил меня в анал, и его длинный острый хуй легко скользил по моей кровище, *****, ****ец, и мне казалось, что я разорван на две половины, которые соединяются только в районе головы, и в голове у меня носилась какая-то дурацкая мысль про то, что пень – это дом жужелиц, что бы это ни значило, а потом хряк громко захрюкал и выпустил горячую молофью мне прямо в кишку, и он стал кусать меня за хребет, но мужик оттащил его в сторону и успокоил, а я попытался отползти к садовому инвентарю, чтобы перерезать веревки косой, но мужик заметил мой движняк, и ****анул меня ногой под ребра, а потом взвалил себе на плечо две лопаты, и косу, и грабли, и вообще все, что было в сарае острого и колющего, и унес прочь, а когда вернулся, в руках у него был пакет соли и столовая ложка, и он набрал полную ложку соли и засыпал мне в разъебанный задний проход, и тут я совершенно охуел от боли, но это было еще не все, потому что мужик опять начал ссать на меня, стараясь целиться мне в очко, и от его горячих ссак соль стала растворяться быстрее, и тут я понял, что какую бы страшную боль я не испытывал, всегда есть боль пострашнее

***

Первым живым существом, которое я встретил, добравшись до ограды фермы, была собака – белая дворняга с унылой мордой и красными, как стоп-сигналы, глазами. На боку у собаки большими буквами было выведено слово: ПРИВЕТ. Краска склеивала шерсть перьями, как гель для волос.

Я еще не отошел от неожиданного откровения о моей матери, но вспомнил, что когда-то давно это собака принадлежала мне, и я не любил ее, потому что она была слюнявой.

Собака заглянула мне в лицо знакомыми печальными глазами. Я понял, что мой брат принял обличье собаки, потому что ему было опасно находится на ферме в своем истинном виде.

Знакомый с детства запах скотного двора разъедал мои ноздри. Я встал на колени и спросил у собаки, зачем я здесь. Собака заговорила мне на ухо голосом моего брата.

Она сказала, что отец всегда знал, что это мы подожгли ферму. Поэтому во время отстройки он решил использовать асбест, чтобы обезопасить себя от повторного поджога. Мельчайшие частицы асбеста попадали в легкие во время работы, и в груди у отца стала расти злокачественная опухоль – смертоносная мезотелиома.

То, что не убивает тебя, делает тебя сильнее. Отец почувствовал в себе невероятную силу. Он стал владеть фермой безраздельно. Все здесь до последнего гвоздя принадлежало ему, было его частью. Отец стал каждым злаком на поле, каждой свиньей в загоне. Он стал даже флюгером на крыше и вертелся, как ему вздумается, не обращая внимания на ветер.

Единственное, чего он не смог сделать – это подчинить себе своих сыновей. Поэтому он убил моего брата, обставив все как несчастный случай.

Но еще хуже он поступил со мной – он похитил моего внутреннего Питера Пениса и запер его здесь, на ферме. Мой внутренний Питер Пенис был спрятан в старом силосном сарае, и отец ежедневно подвергал его ужасным пыткам.

Вот почему я чувствую себя таким старым. Вот почему ничто меня не интересует.

Собака сказала, что я должен пробраться на ферму и спасти самого себя, чтобы стать полноценной личностью.

Она предупредила меня, что как только я зайду за ограду фермы, отец будет знать о моем присутствии, потому что он и есть – ферма. Все на ферме будет работать против меня. Единственный способ победить отца – это удивить его. Нужно использовать что-то, о чем он не догадывается. Нужно предъявить ему какой-то сюрприз.

Но это будет нелегко, сказала собака, потому что он знает тебя как облупленного, ведь это он тебя вырастил.

Я ответил, что терять мне нечего.

Неожиданно стемнело, и наступила ночь. Я встал с постели и перелез через забор.

***

короче, я пробыл в этом сарае так долго, что потерял счет времени, флуоресцентные лампы под потолком не давали уловить смену дня и ночи, а здоровенный мужик продолжал по-всякому надо мной издеваться, и только изредка приносил мне питье и хавчик, чтобы я не сдох и не обломал ему все веселье, а перед тем, как дать мне пожрать, он садился своей волосатой жопой мне на лицо, пока я не начинал задыхаться, а потом заставлял меня вылизывать его кожаное очко, и пердел так вонюче, что у меня слезились глаза, и этим он, сука, хотел выработать у меня условный рефлекс, как у той ****ой собаки Павлова, чтобы при виде его жопы у меня начинали капать слюни, и я все ждал, когда же он решит насрать мне в рот, но он все не срал и не срал, и это тоже было одной из пыток, потому что ожидание мучает еще сильнее, и каждый день эта падла придумывал еще что-нибудь новенькое, но это почти всегда было связано или с еблей в жопу, или с ссаньем, пока однажды он не решил засунуть свой *** мне в рот, но я стал орать, что пусть он только попробует, я сразу ему все пооткусываю, и тогда мужик рассмеялся и ушел, а когда вернулся, в руках у него были плоскогубцы, и он насильно раскрыл мой рот и стал выламывать зубы, которые у меня еще оставались после всех предыдущих ****еловок, и, короче, он выдирал мои зубы один за другим, и мелкие осколки попадали мне в горло, и мне приходилось глотать их вперемешку с кровью, чтобы не задохнуться, и когда все было кончено, во рту у меня было кровавое месиво, и только в некоторых местах еще торчали мелкие кусочки зубов, и тогда мужик рассмеялся сатанинским смехом и воткнул свой хуй мне в рот и стал ебать, засаживая мне глубоко в глотку, а потом вынул и накончал мне на лицо своей тухлой молофьей, стараясь целить в глаза и ноздри, а потом опять схватил плоскогубцы и выдрал мне заодно все ногти на руках и на ногах, и то же самое повторялось еще несколько дней, пока мужику это не надоело и он не додумался вбить в земляной пол четыре длинных колышка, а посередине между ними выкопать яму, и в эту яму он посадил худющую злобную крысу, а меня привязал за руки и за ноги к этим колышкам, так что я жопой закрывал крысе выход из ямы, и мужик очень радовался своей задумке и стебался надо мной, потому что теперь крысе нужно будет прогрызть тоннель у меня в жопе, чтобы выбраться, и он поссал на меня напоследок и ушел, а через какое-то время я почувствовал острую боль, потому что крыса грызла одну из моих булок, и я стал орать, но ничего не мог с этим поделать, я даже не мог слегка приподнять жопу над ямой, чтобы выпустить чертову тварь, потому что у меня были сломаны кости таза, это после того, как мужик приводил ко мне быка, и ****ская крыса грызла и грызла мои булки и очко, и я то терял сознание от боли, то от боли же приходил в себя, а потом крыса расширила проход до такой степени, что смогла залезть внутрь моих кишок, и стала ползать внутри меня, выискивая, где бы лучше прогрызть дырку к свету, и я очень боялся, что она решит вылезти через мой хуй, потому что мой хуй – это типо единственное, что у меня осталось, но крыса вылезла у меня из живота и убежала, и я приподнял голову и увидел разноцветные кишки, которые торчали из меня и были жутко разворочены, а потом пришел мой отец, то есть не отец, *****, это я попутал, я имел в виду того здоровенного мужика, и он посыпал мои кишки солью, и я хотел сказать ему, что соль уже была, что он повторяется, старый дурак, но это оказалась не соль, а сахар, а потом из всех щелей поползли муравьи

***

Едва мои ноги ступили на удобренную навозом землю фермы, я снова почувствовал себя ребенком. Ко мне вернулись все мои детские страхи. В ферме не было ничего величественного – обычный сельский дом, хозяйственные постройки, загон для скота – и все-таки она давила на меня и возвышалась надо мной посильнее любого готического храма.

Я ждал, когда в окнах загорится свет, и входная дверь распахнется, чтобы выпустить зверя наружу, но вместо этого услышал лающий смех за спиной. Я обернулся. Белая собака стояла на задних лапах. У нее отросли человеческие ступни и кисти рук. Это выглядело омерзительно. Собака показывала на меня пальцем и хихикала, тряся головой.

Как я мог быть таким дураком? Как я мог позволить заманить себя в ловушку? Конечно, моя старая слюнявая собака всегда была частью фермы. А значит, даже после смерти, похороненная в этой земле, она принадлежала моему отцу. Отец смеялся надо мной, потому что знал, что я не смогу причинить ему никакого вреда.

Собака перепрыгнула через забор, и превратилась сначала в гнома в черном спортивном костюме, а потом в моего отца, одетого в клетчатую рубаху и практичные черные джинсы, на которых не заметны пятна крови. Он выглядел точно так же, как в тот день, когда я навсегда покинул ферму и уехал жить в город. Он выглядел чудовищем.

Отец схватил меня за грудки’ и притянул к себе. Я почувствовал запах говна у него изо рта. Я увидел коричневые буквы, написанные прямо у него на зубах. Буквы складывались в слово «СЕЙЧАС», но я не понимал, что это значит.

Отец ударил меня по лицу, и я упал на землю. Я попытался подняться, но это было непросто – на ферме было что-то не так с гравитацией. Меня тянуло вниз, как будто я весил тонну, в то время, как отец двигался совершенно свободно, с нечеловеческой скоростью. Он без труда уложил меня обратно на землю, ударив ногой под ребра.

От удара мое сердце зашлось, и я понял, что проиграл. Я ничего не сумею сделать, потому что отец заранее знает, каждую мою мысль. Я для него – открытая книга, написанная его собственной кровью. Мое мистическое путешествие бесславно закончилось.

Я закрыл глаза и приготовился к смерти. Это было не трудно, ведь я никогда не жил по-настоящему. Лишившись своего внутреннего Питера Пениса, я превратился в тень.

И все-таки у меня была одна тайна. Я сам совершенно об этом забыл, значит и отец ничего знать не может.

Пень – это дом жужелиц, пень – это дом жужелиц, повторял я про себя, чтобы сбить отца с толку.

Я запустил руку в штаны и нащупал торчащий из моего ануса напальчник, который оставил там служащий аэропорта с холодными голубыми глазами. Я вынул напальчник и, незаметно для отца, натянул его на указательный палец левой руки.

Я выбрал левую руку, потому что отец знает, что я правша.

Когда отец приблизился, чтобы нанести мне решающий удар, я выкинул левую руку из-за спины и ткнул его указательным пальцем в солнечное сплетение.

Обтянутый напальчником палец легко вошел в отцовскую грудь. Отец закричал. Его лицо исказила мука. Я расширил отверстие в его груди и засунул внутрь всю ладонь. Внутри у отца все прогнило, а в самой сердцевине пульсировала смертоносная мезотелиома. Я сжал ее в кулак и вырвал наружу. Раздался жуткий крик, но это кричал не отец, а сама опухоль кричала как мандрагора.

Отец застонал, его глаза изменились, а потом он упал на удобренную навозом землю и умер.

В этот момент все злаки на поле зачахли, все свиньи в загоне околели, а флюгер на крыше перестал вертеться. Ферма задрожала и рухнула как карточный домик, подняв в воздух белую асбестовую пыль. Только старый сарай – темница моего внутреннего Питера Пениса – остался целым.

Я встал с постели и направился к нему.

***

короче, эти ****ые муравьи сожрали все мои засахаренные кишки и другие внутренности, и мне было больно и щекотно одновременно, а потом они уползли, и только тогда я осмелился опять посмотреть вниз, и увидел, что у меня больше нет живота и груди, а остались только ноги и ***, приделанные к голове и рукам полосками кровавой кожи, и это было так стрёмно, что я уже готов был врезать дуба, когда услышал чьи-то шаги, и я решил, что это опять возвращается тот здоровенный мужик, который задумал еще одну подляну, но это оказался какой-то другой хмырь, и его ебальник показался мне очень знакомым, наверное, потому что он был здорово похож на того мужика, только выглядел более потасканным, какой-то весь серый, сутулый и замороченный, и это хмырь уставился на меня, как если бы я был произведением искусства или типа того, и он обозвал меня чем-то вроде пидера с пенисом, и я хотел сказать ему, что сам он пидер, но не смог выдавить из себя ни слова, потому что был слишком вздрючен всем случившимся, а потом этот тип подошел, встал рядом со мной на колени и стал гладить меня по щекам и нежно целовать меня в лоб и в губы, и я хотел уже заорать, помогите, гнойный ахтунг, но мне вдруг стало так хорошо и спокойно, что я передумал орать, а вместо этого расслабился и даже почувствовал, что у меня немного привстал хуй, и этот незнакомый пидар тоже это почувствовал и лег на меня вольтом, и он расстегнул мою ширинку и стал дрочить мой болт, пока он не встал в полную силу, а потом взял в его в рот и стал сосать, не очень умело, но старательно, совсем не шкрябая зубами, и мне стало так охуительно хорошо, как еще никогда не было, и ширинка этого мужика маячила у меня прямо перед глазами, и я видел под джинсовой тканью, что у него тоже стояк, и я решил его отблагодарить и тоже ему пососать, тем более, что после всех этих приключений терять мне уже было нечего, и я собрался с силами и кое-как расстегнул ему ширинку и заглотил своим израненным ртом его потный и соленый хуй и стал лизать его языком, потому что не мог двигать головой, и мне было очень приятно, и я понял, что хмырю это тоже нравится, потому что он застонал и стал двигать бедрами, засаживая хуй поглубже мне в горло, и от этого я испытал типо экстаз, а потом заметил, что не только хуй, но и ноги, и вся нижняя половина туловища этого пидарюги скрылась у меня во рту, а сам он в это время втянул в свой рот всю мою нижнюю половину и стал заглатывать мой живот, от которого и так почти ничего не осталось, и так мы поглощали друг друга, извиваясь на полу сарая, типо как та змеюка, которая кусает сама себя за хвост, а потом мы полностью проникли друг в друга и в этот момент, я наконец-то понимаю, что все эти годы был лишен чего-то на самом деле важного.

Я поднимаюсь на ноги, отряхиваю одежду от сена и выхожу из сарая, который тут же разваливается у меня за спиной.

Я смотрю на широкое небо, глубоко вдыхая мельчайшие частички асбеста, которые до сих пор вьются в воздухе, и чувствую себя по-настоящему охуительно.